О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

Оказавшись в кабине, мой сын кладет левую руку на дроссель, а правую вытягивает из окна, и, за исключением редких пауз, когда он подкармливает двигатель воображаемым углем и водой из тендера, мчит на поезде с энтузиазмом, какой я не часто замечала за ним в замкнутом помещении. «ВУ-ХУ, ВУ-ХУ! ДИНЬ ДИНЬ ДИНЬ!!» – вопит он, пока мимо пролетают воображаемые деревни, а воображаемый ветер колышет его волосы. Бог в помощь другим детишкам, которые ждут своей очереди, пока он переключает тягу. «Машинисту нужно место», – говорит он, почти трехлетний, останавливая их ладонью.

Почти каждый раз, когда мы вместе ходим в Музей путешествий, я думаю о том, что в жизни никогда не была счастливее. Иногда я озвучиваю эту мысль вслух, обращаясь к нему, к самой себе или к безразличному воздуху. Если я что-то и поняла о счастье, так это то, что когда его испытываешь, важно об этом сказать. В таком случае, если позже в депрессии или отчаянии ты скажешь, что никогда не была счастлива, за тобой по пятам будет следовать звуковое доказательство обратного.

«Конец света уже произошел», – пишет Тимоти Мортон. Но это еще не всё: по словам Мортона, «мы можем с невероятной точностью определить дату, когда наступил конец света… Это произошло в апреле 1784-го, когда Джеймс Уотт запатентовал паровой двигатель и тем самым запустил процесс депонирования углерода в кору Земли. Именно в этот момент человечество превратилось в геофизическую силу планетарного масштаба». Эта эпоха – наша эпоха, – которую определяет человеческое воздействие на Землю, широко известна как антропоцен[119].

Не то чтобы у меня уже не было опасений по поводу паровозов: вдобавок к отмеченному выше антифеминистскому сюжету (который содержит мощное напоминание о стремлении женского двигателя к свободе), почти каждая книжка о поездах в нашем доме прославляет роль, которую железная дорога сыграла в том, что, весело опуская кровавую резню, продолжают обозначать эвфемизмом «заселение американского Запада». И не то чтобы я не знаю и не знала о роли, которую сыграли рабский и договорной труд в постройке железных дорог, или роли, которую они сыграли в том, чтобы на протяжении двух последних столетий обеспечивать добычу, перевозку, потребление и продажу ископаемого топлива. Последние однозначно останутся в памяти – конечно, если кто-нибудь останется в живых, чтобы их запомнить – как наглядный пример человеческой недальновидности, эксплуатации и алчности.

И тем не менее я здесь – наблюдаю, как мой сын понарошку управляет неподвижным поездом, восхищаюсь его прелестной мордашкой, тем, как он разинул рот, увидев машину, которую так обожает и о которой не знает ничего, кроме того, что о ней может знать человеческое существо трех лет отроду: они поразительно огромны и мощны; издают громкие звуки; извергают удивительные облака черного дыма; и, набрав обороты, вселяют чувство свободы – скорости, трансформации и порыва, прощания, анонимности и побега, – и не важно, едешь ты на них или наблюдаешь, как они проносятся мимо. (Эта причудливая взаимность встречается и в мини-паровозе, кружащем по парку, – в непреодолимом желании помахать другим, неважно, пассажирка ты или прохожая.) Я здесь – по-прежнему ощущаю беспрецедентное (во всяком случае, в моей жизни) ощущение простого, незамутненного счастья от наблюдения за простым, незамутненным счастьем другого, от созерцания нового начала в этом мире, где за кулисами тикают слова «конец света уже произошел».

Неужели то, чем занимаемся мы с сыном – это тоже часть конца, хоть она и кажется началом для нас обоих? Неужели не существует такого начала, которое заранее не содержит в себе семена конца? «…Если вы даете жизнь ребенку и при этом хотите удержаться за свою жизнь, вам, в сущности, не следует перерезать пуповину после его рождения, – пишет Трунгпа. – Или вам придется увидеть смерть своего ребенка, или ему придется увидеть вашу смерть. Может быть, этот взгляд на жизнь слишком мрачен, но он правдив». Как невыносимо и как банально.

Одна из причин интеллектуального и эмоционального недовольства климатическим кризисом – он погружает нас в состояние растерянности, когда мы не можем понять, обычен или исключителен переживаемый нами момент. Веками мудрецы советовали не заблуждаться насчет того, что наш конкретный момент на Земле невероятен, напоминая нам, что все формы жизни, включая жизнь самой планеты, всегда сопровождались призрачным (а также вполне реальным) непостоянством и вымиранием. «Неужели в нас нет особой значимости, поскольку она есть в нашем веке – с его уникальным холокостом, миграционным кризисом и серийными тоталитарными чистками; с его антибиотиками, микросхемами, путешествиями на Луну и генной инженерией? – пишет Энни Диллард. – Нет: ее нет как в нашем веке, так и в нас самих. Наше время ничем не отличается от других, та же бытовуха, что и всегда. Кто же сможет справиться с этим и кто над этим задумается?» С другой стороны, есть и по-настоящему уникальные новости, которые климатологи и экоактивисты готовы сообщить всем, кто к ним прислушается: наши действия на протяжении последних 250 лет привели к шестому массовому вымиранию – в течение следующей пары десятилетий прогнозируется вымирание одного миллиона видов, а наша судьба неразрывно связана с ними, и не важно, чувствуем ли мы эту связь и верим ли в нее[120]. Да, массовые вымирания случались и прежде, включая пару случаев, когда атмосферу заполнил углекислый газ. Но за полумиллиардную историю биологической жизни на Земле подобные кризисы случались очень редко, и ни один из них нельзя было предотвратить так, как можно (или было можно) предотвратить этот; ни один из них не был вызван конкретным биологическим видом (не говоря уже о способности этого вида напрямую отреагировать на саму угрозу). Последние шестьдесят лет были особенно жестокими: хотя паровой двигатель и основание современной топливной индустрии ознаменовали начало крупномасштабного сжигания ископаемого топлива, более половины всего CO2 было выброшено после 1988 года – намного позже того, как климатологи – и топливные магнаты – узнали о том, что эти выбросы останутся в атмосфере («парниковый эффект») и вызовут необратимое потепление[121].

Так что, хотя никто и не хочет быть простофилей, опьяненным антиисторической и духовно неблагоразумной верой в особую значимость нашей эпохи, о которых пишет Диллард, настолько же идиотским (или вовсе провоцирующим геноцид и геоцид) кажется пренебрежение невероятными обстоятельствами нашего времени, которые, если их осмыслить, вызывают трепет (а также страх, горе, гнев и другие с трудом выносимые чувства). И даже если мы последуем мудрому совету Диллард, это не значит, что всё будет